Священник Константин Кравцов
 З марта 2013 года - Неделя о блудном сынеЭтот сюжет, я думаю, знают все. Все помнят картину, где отец (у
Рембрандта он слеп, как слепа любовь), обнимает припавшего к его ногам
остриженного почти наголо и не иначе в казенном доме бродягу-сына, тот
стоит на коленях в лохмотьях, в обувке с оторванными подметками, а
рядом с отцом – другой сын, старший, никогда не уходивший из дома «в
далекую страну», послушный, благополучный... Эта притча, как и
предыдущая, как и рассказ о Закхее – тоже из Евангелия от Луки.
Начинается она так: «у некоторого человека было два сына; и сказал
младший из них отцу: отче! дай мне следующую [мне] часть имения. И
[отец] разделил им имение». Что стояло за этими словами для слушателей
Иисуса?
Имение отца, которое после его смерти должно было перейти к
сыновьям, кроме имущества, составляла также принадлежащая отцу земля,
следовательно, после раздела ее между братьями и обращения ее в
наличные деньги, она уменьшалась вдвое, так как пользователь продавал
ее. Значит, если бы это происходило при живом отце, то, с точки зрения
иудея I века, это было бы вопиющим позором, несмываемым пятном на чести
семьи. Кроме того требование сыном выдать причитающуюся ему после
смерти отца часть имения означало, что он, сын, ждет не дождется, когда
старик протянет ноги и не считает нужным этого скрывать. Большее
бессердечие и цинизм, большую наглость трудно представить. С точки
зрения человека традиционной культуры, то есть непосредственного
слушателя Иисуса, отец должен был бы отплатить той же монетой: выгнать
хама вон и забыть, что у него был сын. Однако, отец вместо этого
покорно выполняет просьбу неблагодарного отпрыска. Могло ли все это
случиться в «реальной жизни»? Притча – она и есть притча, выявляющая и
заостряющая то, что чаще всего так и остается скрытым. Выявляющая,
впрочем, не для всех, а для имеющих уши. Имеем ли их мы? Но вернемся к
евангельскому рассказу.
 Получивший
свое молодой человек «по прошествии немногих дней.. собрав все, пошел в
дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно». Отец для
него мертв, ему наплевать, что с тем будет в старости, главное –
«оттянуться не по-детски» как можно скорей, «взять от жизни все».
Ситуация очень хорошо знакомая, для нас нет ничего особенного в том,
что оперившиеся птенцы покидают родительское гнездо, но для времени,
когда произносилась притча, для иудейского общества оставить родителя,
забота о котором заповедана Богом через Моисея, считалось низостью,
преступлением против божественного и человеческого закона. Читаем
дальше: «Когда же он прожил все, настал великий голод в той стране, и
он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а
тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево
свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему». Короче
говоря, блудный сын продает себя в рабство чужеземцу, язычнику и
деградирует до скотского состояния: для гнушавшимся свининой иудеев
ниже падать уже некуда. Однако Иисус говорит, что и для опустившегося
на самое дно тоже не всегда все безвозвратно потеряно, что и валяясь в
грязи можно «прийти в себя». Это и происходит, что, замечу в скобках, в
жизни встречается, по моим наблюдениям, гораздо реже, чем обратное. Но
речь, как будет видно, не столько об этом, не столько о сыне даже,
сколько об отце…
Итак, сын, «придя в себя, сказал: сколько наемников у отца моего
избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему
и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин
называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих. Встал и
пошел к отцу своему». Эта логическая цепочка (трезвое осознание
ситуации не только внешней, но и внутренней – решение – поступок)
приводятся толкователями Евангелия как образец того, что называется
покаянием, по-гречески – переменой ума, следствием которой является
перемена жизни. Что значит покаяться? Это значит переосмыслить свою
жизнь, себя самого, но главное – и самое трудное – встать и пойти. С
этим дело обстоит всегда труднее, чем с осознанием своего «греха».
Итак, «встал и пошел к отцу своему». А дальше – вот что: «и когда он
был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на
шею и целовал его». Невероятно! Таких отцов не бывает, – мог бы
вставить один из слушателей Иисуса. Уважающий себя старец не ускоряет
шага, а этот – бежит, падает на шею, целует… Если такое и бывает – ведь
чего только не бывает на свете – то разве что в том случае, если старик
не совсем в своем уме. Ну, простил бы, быть может, ну, обрадовался бы,
но виду бы точно не подал. Нет, это слишком, это невозможно. Неужели
Бог, карающий грешников, вот такой безумный Отец? Да, говорит Иисус и
более того: не давая произнести сыну заготовленную заранее покаянную
речь («отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин
называться сыном твоим»), старик, выглядящий юношей, даже подростком,
распоряжается: «принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень
на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и
заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил,
пропадал и нашелся». Вместо снисходительного прощения – праздник,
пиршество! «И начали веселиться». Ну кто мог бы сказать хоть одно
доброе слово об этом выродке, дошедшем до свинского состояния,
полностью деградировавшего, получившего от жизни по полной программе за
свою низость, развращенность и глупость? Никто кроме отца: «был мертв и
ожил, пропадал и нашелся!» «И начали веселиться» – с размахом, с
песнями, с плясками, так, что и в полях было слышно. И здесь в притче
появляется новый персонаж – сын настоящий, заботливый, трудолюбивый,
послушный, не блудный.
В
отличие от своего брата, он возвращаясь с  поля, где трудился, а не из
«далекой страны» разврата и свинства, еще издали «услышал пение и
ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал
ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка,
потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти». И вот
это-то как раз понятно, это – как в жизни, а не как в сериалах. Да и
кто бы на месте старшего сына не «осердился», не возмутился этим
смахивающим на сумасшествие великодушием, такой не знающей меры
отцовской любовью? «Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ
отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания
твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с
друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с
блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка».
Справедливый упрек! Даже козленка не удостоился тот, кто служил отцу
день изо дня, покоил его старость, а тут по случаю возвращения этого
подонка (а как еще его назвать?) – пир горой, вино рекой, теленок
откормленный... «Он же (отец) сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и
все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат
твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся». Это – единственный
упрек отца, который слышим мы в притче. Упрек праведнику. Хотя – упрек
ли? Скорей, вздох о том, что этот замечательный молодой человек
оказывается не способен радоваться воскрешению из мертвых своего брата.
По этому вспоминаются слова из дневника о. Александра Шмемана: «Начало
«ложной религии» – неуменье радоваться, вернее – отказ от радости.
Между тем радость потому так абсолютно важна, что она есть несомненный
плод ощущения Божьего присутствия. Нельзя знать, что Бог есть, и не
радоваться… Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает.
Чувство вины, морализм не «освобождают» от мира и его соблазнов.
Радость – основа свободы, в которой мы призваны «стоять».
Итак, без радости – нет и не может быть  подлинной внутренней
свободы, которая рождается из глубины радости, заповеданной нам
Спасителем и апостолами, которая есть Дух Святой, Его присутствие, а
оно – не может не радовать. Без этого нет свободы, а значит не может
быть ни веры, которая есть «радость узнавания», ни любви. Любви к
Другому – со строчной и с прописной. Все странности поведения отца – от
избытка любви, которая не знает меры. Не в меру дается Дух, не знает
меры и радость Отца: блудный сын (а кто из нас не блудный, не
блуждающий, не заблуждающийся?) получает в ответ на свое раскаянье и
решение встать и пойти то, чего он не мог предположить, ибо «не
приходило на ум и не всходило на сердце человеку то, что уготовал
Господь любящим Его», как пишет ап. Павел. Ему же принадлежит учение о
законе и благодати, их диалектике и упразднении второй – первого.
Акцент, который ставит Иисус, а вслед за ним Павел, на милости, а не на
справедливости. Это и возмущало как ветхо- так и новозаветных
законников, преследовавших Павла и не ударивших палец о палец, чтобы
спасти его от ненависти соотечественников, оградить его от рук римлян.
Возмущает и сегодня иных «ревнителей». Почему? Да потому что любовь по
самой своей природе не терпит никаких ограничений, потому что любовь –
это наивысшее проявление свободы, а свобода – всегда головокружительный
риск, всегда неизвестность, с которой неуютно, если не сказать –
страшно. Страшно потерять себя – в Другом, страшно и непосильно. Отсюда
и протест, если не внешний, то внутренний при виде всего, что выходит
из привычных рамок.
О чем, собственно, говорит Иисус иудеям? Вы обвиняете Меня в том,
что я пью с проститутками и всяким отребьем? Но именно таков Тот, Кого
вы называете Богом и Отцом – вот что стоит за этой притчей, эпатирующей
как и все, что говорил и делал Сын Человеческий. Вас возмущают Мои
застолья, открытые для всех? Они – милость к тем, кто отчаялся ее
получить, они – знак воцарения Бога там, где была мерзость запустения,
стоящая на святом месте – в человеческой душе, которая для Бога дороже
всего мира. Исход из египетского рабства – прообраз именно этого.
Царство Божие похоже и на горчичное зерно, и на закваску, и на сеть,
полную рыб, годных и не годных, но в первую очередь – это пир. Пир, на
котором есть место для всех и прежде всего – для грешника, что пришел в
себя, встал и отправился в обратный путь. Только этот путь и есть путь
вперед, путь в собственном смысле слова. Старший сын не уходил из дома,
но был ли он в доме, коль скоро сердце его оказалось таким черствым? Он
служил отцу, но любил ли он его, если он не способен радоваться за
брата? Итак, нужно сказать еще раз: нет не блудных сыновей, каждый
уходит в «далекую страну», один – фактически, другой – не двигаясь с
места, коснея в своей «добродетели», слишком быстро превращающейся в
рутину, в чреватую бессердечием привычку к «благочестию».
 Это
относится как к отдельному человеку, так и к «богоизбранному» народу,
причем не только еврейскому, ветхозаветному, но и к Новому Израилю –
христианам, смотрящим свысока на не христиан, да и к любой религиозной
группировке от приходя до конфессии. Отношение к блудному сыну сына
другого, не блудного, благочестивого – это история религиозного
отношения к иноверцу, инородцу, еретику, отступнику, словом, чужому и
история эта повторяется снова и снова. История внутрисемейных
отношений, история Божьей семьи, в которой один – грешит и кается, а
другой не грешит видимым образом, но лицемеря и сам не догадываясь о
своем лицемерии, черствеет чем дальше, тем больше. Означает ли это, что
во избежание второго нужно непременно плюнуть отцу в лицо и пуститься
во все тяжкие? Такое воззрение пользовалось и продолжает пользоваться
спросом. От народного «не согрешишь – не покаешься, не покаешься – не
спасешься», до декадентского «полюбите нас грязненькими, а чистенькими
всяк полюбит» и новейших вариаций на эту тему. Короче, Сцилла и
Харибда, проплыть между которыми человекам самим, без ниспосланной без
меры радости о Боге невозможно, как невозможно и спастись.
Сегодня Церковь вспоминает одного из тех, кому это удалось. Это –
Симеон Богоприимец, дряхлый старик, которому было обещано, что он не
умрет, пока не увидит Спасителя. Что это значит? А это значит, что жил
он дольше других не в силу естественных причин, а исключительно
благодаря своей вере – вере в то, что обещанное – сбудется, а значит
вере Сказавшему и Самим Сказавшим, ожиданием встречи с Ним. Жил
любовью, потому что, если понимать под верой нечто большее, чем
согласие с некими идеями или гипотезами, невозможно верить тому, кого
не любишь и в то, чего не любишь И вот Симеон берет на руки Того, Кто
пообещал ему встречу с Собой, встречу, ожиданием которой жил ставший
теперь Богоприимцем, и произносит: «Ныне отпускаешь раба Твоего,
Владыко, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое»…
Дай Бог, чтобы земная жизнь каждого из нас завершилась такими словами…
|
